* * *

Я буду слушать шум подземки
в городе, выстроенном из блестящих
оберток сигар по доллару и больше
за штуку и опять в этом плаще
и с этой сигаретой в зубах,
которая в общем-то не нужна
и от которой всегда остается
привкус горечи и ясновиденья,
я буду смотреть через все те же
темные очки в металлической оправе,
те, что мой отец купил еще в 60-х
в Берлине и носил двадцать лет,
и так, засунув руки в карманы
и притворяясь независимым,
я стану следить за тобой,
меняющей цвет кожи и разрез глаз
произвольно, как взбредет в голову
безголовому уличному потоку,
и вдруг вспомню о своей давней склонности
к небрежным ухмылкам моих героев
где-то в промежутках между ударами судьбы
и попытаюсь изобразить что-то подобное,
и тут неожиданно ты, на этот раз
в синем плаще и с иссиня-черной
цвета вороньего крыла
короткой стрижкой,
улыбнешься мне в ответ, как если бы
ты была актрисой и когда-то прежде
разыгрывала точно такую же ситуацию
в фильме француза с развевающимися бакенбардами
и теперь не смогла удержаться и улыбнулась
точно так же - коротко и взлохмаченно,
даже жалобно, но ободряюще,
словом, так, чтобы я отбросил
в сторону сигарету
и отправился завтракать
в противоположном направлении
бодрее обычного.

Уже осушены фонтаны,
монеты собраны со дна,
довольствоваться желудями
придется тем, кто опоздал.
По паркам псы пасутся. Стая
хвостами ворошит листву,
и мускулистыми носами
прохожим тычет под пальто.
Намордники мешают лаять
и что-то найденное съесть..
Задумчивыми пастухами
хозяева так каждый день
заката ждут.. И вот как раз -
им с крыши знак - посол японский
спускает флаг, вдыхая пар.
Круг красный смят.
Как село солнце
из-за домов, жаль, не видать!

Торопитесь.
На тропах спит холод.
Человек одетый в подрамник картины
живых натюрмортов цветковый налет
ковыляет в траве полый жук.

Куда бы раздеться..
Разгладить морщины..
Моргать перестать,.
Стать поступью чище.
И тише, рассказывать зуд
под удавку гармони.

Но можно на слюни наматывать воздух
И плавать в печали со вспученным пузом.
В зарю руки тянут.
И тянут на шеи шестые недели
Я в ДэЛи.. хочу написать "МОЛОКО".

Как вам кажется..?
Торопитесь.
И раками пятьтесь,
На тропах спит холод.
Вдохни его слюни.
Он хочет раздеться.
Снять эГо картины
И плавать в печали
Шестые недели я в ДэЛи..
Хочу написать "МОЛОКО".
Но тянутся к шее
Гармонии давок
Плевок в зарю рук
И тянут в траву все высокие спины.
Не гнутся горбатые дальше лопаток.
А так бы хотелось стать поступью тише
И в чистой рубахе рассказывать зуд
Всем встречным в седьмые недели
Я в ДэЛи.. хочу написать.. ",,,,,,".

ЗНАЕШЬ…

Знаешь
У меня есть простыня
Свежая
Она впитала ветер
Ей не хватает лишь запаха тебя

А я такой сладкий
Что с трудом отгоняю осенних ос
Так пусть они сделают из меня мед
Чтобы ты могла брать по ложечке
Когда простудишься
Мы будем играть в доктора
Я буду хмурить брови
А ты упиваться своей беззащитностью

Температура 37,5
Помнишь о жарком лете?

Здравствуйте.

Я - заложник электропоездов, скрипящих и еле продвигающихся по ржавым рельсам, сквозь дикие леса берез, по железным мостам с ящиками для песка. Эти тупики и дерганья расписаний превращают мою жизнь в не мою жизнь, а в какое-то глупое ожидание, утешение, умножение. А эти контролеры - некормленные люди с щипцами в руках. От них - можно наблюдать гонки по горизонталям перрона - успел-не успел. Когда-нибудь я куплю себе машинку, быстрее ветра и бури, доеду до города и оставлю на платной стоянке.

Я чувствую себя как император,
температура, степь, моя ли это
империя, бессильные халата
попытки запахнуться и надета
неправильно рубашка на меня.
Не совпадают пуговицы петлям -
что пальцы непослушные подводят,
за то чураюсь их и неприветлив
бываю до смешного - не подходят
мне эти степи, просто не идут.
Я чувствую себя так одиноко
без подданных. Все шире это чувство
и одиночество растет, хотя из окон,
похожих на абстрактное искусство,
знакомым потянуло сквозняком.

Осмелюсь доложить
что открыл
твою памятную плиту
на которую можно бросать
слова старые мобильники
и медленно подпрыгивающие
разноцветные мячи
ничего особенного
вокруг не происходит
просто другая музыка
другая гравитация
только не нравятся больше
новые группы
названия не держатся в голове
все – чужие все – одинаковые
конечно у плиты
нет ничего общего с тобой
как и у меня

Лучше не знать
и лучше тогда навеки
уснуть На нашей с тобой
долгой границе Там
где будет застрелен всякий
кто только посмеет
из Божьего следа Твой
волос поднять

Я хочу быть зимой, любимый
Помоги прошу – нет, не так
– Какие вьюги? Какие бури?
я хочу быть летом зима

– Нет я не буду расхлябанной лужей!
– Нет я не буду черт знает что!
Я буду
увидишь – буду!
я застыну как контрабас

– Дирижер! – первая скрипка!
– Дирижер! – черная ночь!
– Дирижер! – сердце не рвется так
оно понемногу
как слезы

– И, между прочим
не рановато ли?
– Что? – у вас уже кончилось время?
– Что? – и не чуточку дольше?
Любимый, проснись!
у меня не выходит
Любимый, мне не удалось
Соловьи – как же так?
тогда просто останемся здесь
в этом слякотном лете

так скажет ребенок «халва» – так сладко, так сладко!
так вязнут в зубах, так липнут
две строчки – такие вот, с ними бы
споткнуться на дымной аллее:

вкус спирта у сердца,
вкус спирта.

и повторится ли таяние
прерывистых, словно фламенко,
двух пальцев у воротничка?
и прочеркнет ли ласточка?

и в десны лизнет ли любовь - так сладко,
так сладко

У моря гуляют в вечерний час
пенсионеры —

некрещенные тридцатых годов
пионеры.

Скользя по песку по песку по песку
остывающему

из лабиринтов пермий и тул —
к морю варяжскому.

К морю холодному — прокомпостированные,
чуть теплые.

Уже — посторонние, на веки вечные
посюсторонние.

Как кому, а мне страшно — вдруг внуки домой
их не примут?

А может и внуки уже подросли
и сраму не имут.