а меж тем близилась годовщина изгнания из рая,

когда вечно беременный ангел с измазанным красным вареньем лицом
указал нам растительным жезлом (баклажан) на тропинку, уходящую от калитки,
и мы понуро плелись по извилистым дорогам светлой и жесткой земли,
потирая плечи от тяжкой ноши и уши от заливавшей их краски.

приблизительно через час мы вышли на шоссе, стопанули частника и разъехались.

Я прибыл на поэтический фестиваль в Грузию с чемоданом, полным книг. Еще у меня была бутылка бальзама для старинного друга моего отца и фотоаппарат SONY Cybershot. Я потерял этот фотоаппарат в Батуми, когда мы смотрели построенные там французами музыкальные фонтаны. Карточка на 2 Гб была почти полна снимками...

Чем бесстрастней, «объективней» подход составителя, тем хуже для результата. Взялся за антологию – не смей раздавать всем сестрам по серьгам! Всего лучше в таких случаях явные несправедливости, предпочтения и отталкивания, то и другое – вызывающее, сильное, вплоть до страсти.

сегодня как никогда прежде как никогда вовсе не хватает твоего присутствия
свет бардачится по карнизу не проникая в комнату как никогда прежде

брось кость высыпь порошок в горло пафосу. происходящего –
они перешли дорогу не одной траурной процессии; им остается расчесывать на коже "могильные кости" или подыхать лизнувши
ты не нужна даже будучи в [...] ты не облетаешь моей боли ты тупа и бессильна сегодня
как никогда. Деревья, помнящие (ты не нужна) о своих белых цветах, помнят более.
открой прошлогоднюю свою шкатулку-бэнто вытряхни что давно хотел
сюда вытряхнуть теперь можно
прежде я не тосковал так сильно.

Самая нежная существует на Стеклянной горе, на другой окраине города.
Каждое мгновение рядом с ней – необыкновение.
Я люблю её, эту принцессу – и в этом вся моя ars poetica.

Иногда она отбывает в Альпы или Малую Азию – наделяя меня
кошками, попугаями и трёхкомнатным беспокойством. Стоит проститься –
и обретают силу все её безобидные заклинания.

Знать бы, что они значат, а так я теряю рассудок,
чтобы убыстрить время – предаюсь поликлинике,
погружаюсь в кардиографию и к тому же перестаю следить,

чем живёт мир фотограмм. И ночами воссоздаю
немоту наших словес и речений, их орфограцию и
пунктуарность. Перебеливаю стократно каждое

слово, посягнувшее отразить её совершенство,
хочу ясней осознать полную несбыточность языковых
соответствий, а всё моё чистописательство – только одно

бесконечное исправление замеченных промахов

Она зашла на кухню, открыла шкафчик, вынула коробочку со всякими маленькими пакетиками, взяла порошок дрожжей, высыпала в тарелку, вскипятила воду, вылила её в порошок. Помешала пальцем, помешала, пока не получилась кашица. Пошла в ванную комнату и нанесла себе на лицо. Маска для лица. Хочешь развлекаться, заботься о себе – так она сказала...

#

хэй йо
во рту кислый
вкус от рук
несет каким-то каучуковым
дымом

не смотри на меня так

ну да
я не рублю в испанском языке
ну да
я вчера сомлел
while dancing tango
а еще вчера воскресли
все застреленные кеннеди
с инкрустированными улыбками
на лицах

Все люди- братья, я обниму китайца – попевал, бывало, дедушка в образе смущённого своим хорошим настроением старого бузы. Когда я рассказала про это одному местному полосатому другу в облупленной ванной туманного Альбиона, он чуть не заподозрил нас всех «там» в расизме и нетолерантности по отношению к Китаю. Формально он был тоже, как и все граждане, нерасистом, толерантным ко всем на свете, вежливым и порядочным до скуки. А сам в прошлом вежливо отсиживал регулярные занудные обеды вместе с родителями, которые передали ему по наследству только густые волосы и дружелюбие – обеды у соседей, до маразма довольных жизнью, с которыми они все не имели ничегошеньки общего – даже вместе взятые и со всем своим утроенным доброжелательством. Потом он как-то опомнился, отрастил дреды и назвал вещи своими именами: традиции, непонятность, свобода, вива анархия...

Три образа Швеции

метро дискотека ратуша

поезд метро опаздывает
на перроне не протолкнуться
вдруг какая-то женщина
начинает во весь голос
разглагольствовать о Божьей любви
все разговоры стихают
мы терпеливо пережидаем
слышно отлично
могла бы и не кричать
Швеция – страна что смущенно молчит

вот диск-жокей заводит последний номер
но площадка пуста
никто не танцует
все ушли
кроме одинокой девчонки
она лежит под столом
в позе зародыша
вся музыка для нее

он шнурует кроссовки
на диване у телевизора
на нем спортивный костюм
Как ему трудно сдвинуться с места
Но наконец он убеждает себя
что время пришло пора

щеки мои в огне
лоб - в ледяном стекле
я еще мальчик. Мне
двадцать и девять лет
в облаке чистоты
ангел встал за спиной
а за стеною ты
(капитальной стеной)
мама, постель, уют
проповедь о тепле
гости тебе поют
песни военных лет
наша с тобой звезда
спрятана на груди
я еще мальчик. Да
власть моя впереди

Мне дал приют один незнакомый облысевший фермер-свиновод. Я помогала ему в его трех свинарниках. В ярко освещенных огромных свинарниках я была со свиньями одна. Свиньям все равно, как ты выглядишь, они поднимают голову, когда проходишь мимо, и снова ее опускают. В одном из свинарников был молодой хряк, который каждое утро беспрепятственно по нему бегал. Он перепрыгивал через ограду загона и бегал по проходам свинарника, слишком шустро, чтобы его можно было без труда поймать. Он бредил побегом, иногда ему удавалось перехитрить меня и выскочить во двор, когда я по утрам входила в свинарник. На небольшом лугу на задворках я часами ловила его. Он никогда не был на свободе, но, как маленький лев, мужественно продирался сквозь траву, которая была выше его.

Одержимые ангелами жены носят под сердцем великанов и гномов,
покупают кофе, зубные щетки,
отпускают шутки про врачей и чукчей.
Толстый рыжий мальчик красным карандашом
закрашивает карту города –
понемногу пропадают улицы,
увальни-великаны, карлики, русалки и оборотни
занимают покинутое людьми место.
Только маленькая потерявшаяся японская туристка
фотографирует заброшенный куда-то
красный карандаш.

Терпеть не могу вещи (по преимуществу – свитера),
которые покрываются катышками,
но заниматься их удалением мне почему-то нравится –
наверное, меня это успокаивает,
вносит гармонию в мои отношения с тем,
что я на себя надеваю.

Нравится совершать подобные действия –
незамысловатые,
не требующие каких-то особых усилий,
специальных навыков,
но потребляющие усидчивость и терпение.
Тратить их совсем не жалко,
потому что это дисциплинирует тело
и упорядочивает мысли.

Заниматься этим может каждый,
но не каждый извлечёт из этого пользу.

легко потерять слух если престарелый таксист умничает всю дорогу
ладно бы говорил о девочках и контрабандных сигаретах
которыми торгует всю жизнь так ведь нет - пытается обратить
в какую-то религию что ли голос его перестаешь слышать за окном
немые картинки становятся телевизионным сопровождением
к поющему в салоне барду а сам таксист уже только открывает рот
невпопад поглядывая то на тебя то на дорогу..

Правила внутреннего распорядка

Я ничего против не говорил, посмотрел, помолчал, вздохнул, сел за свой стол. И другим ничего не сказал, только с  некоторыми поделился, что я об этом думаю.

Меня ведь никто и не спрашивал, все втихаря сделали, так что потом ничего нельзя было изменить.

Только после услышал, кто-то говорил, что дальше всё будет по другому — всё уже заранее расскажут, некоторым даже сначала будут показывать, и между собой ничего нельзя будет говорить, и, упаси Бог, на стороне что-нибудь рассказать. Так я другим и сказал, и кто-то был до того туп, что пошел спрашивать, правда ли так будет.

Теперь все на нас очень сердиты, говорят, будут  неприятности. Это меня немного расстроило, но вслух я этого не сказал. Только сидел в нашей комнате у своего стола, тогда вошла она, оглядела помещение и уходя сказала: «Тут же никого нет».

Хотя могло быть и так. Абра-кадабра. И появилось пол-литра. Абра-кадабра. И появилась компания. Может, втроём, может, вчетвером, неважно. Абра-кадабра. И нету больше бутылки. Компания, однако, осталась. Абра-кадабра. Компания и не думает расходиться. Абра-кадабра? Компании до лампочки, они с надеждой посматривают на меня, кое-кто даже пытается взывать к моей совести. А совести мне не нужно, мне нужно спокойствие. Абра-кадабра! Махнув рукой на волшебство, я закрываюсь в своей комнате. Дверь запираю, а ключ выбрасываю в окно. Кончено, - думаю я и укладываюсь в постель, поглубже засовывая голову под одеяло. Теперь будет спокойствие. Абра-кадаб...

На самом-то деле кататься здесь запрещено
на велосипеде но к дому так ближе
и в темноте ощущаешь почти как во сне
что упадешь ничего ничего не случится
Обычный ориентир потусторонний неоновый свет
Вот или вот самолеты летят над спортполем
направляясь кто в Хельсинки кто в Вилльманстранд
Горят и мигают огни
Обычно я думаю
пока я вращаю педали в пределах спортполя
что там в облаках стюардессы на каблуках...

Ты знаешь: нужно быть писателем XXI века. Молодым. Сильным. Агрессивным. Прошли те времена, когда писателями были седоглавые дряхлые старички или старушки в толстых очках и вязанках, скорее напоминающие блинных бабушек. Еще бы, им никто не верит. Ты смотришь на свое отражение в окне очередного электронного магазина. Что бы могли сказать эти старики? Люди интуитивно ощущают - для разговора о делах нового времени им не хватит компетентности. И кого интересует история, которая, на самом деле, вовсе не история, а видение одного несчастного слепого типа, закрывшегося у себя в комнате. Кого интересуют бытовые дрязги, когда ты сам живешь так, что на счетах твоих уикэндовских пирушек четырех-, пяти- и даже шестизначные числа. С дороги, Достоевский. Мы не вернемся на место преступления. Потому что мы не помним, где, что, с кем и почему мы делали. По поводу нас не имеет смысла говорить ни о гомо-, ни о гетеро-, ни о бисексуальности. Мы не помним, рядом с кем мы завалились в постель и мы не знаем, рядом с кем мы проснемся. Нам по барабану. Нам нужна экстремальная литература. Cтарым писателям говорят: “If you so clever then show me the MONEY”. Такое говорят один единственный раз. Если им нечего показать, их забывают.

хочешь измениться – сиди в машине
в которой уснули и друг и водитель
изморозь ветра
грязные лица дождя
воздух замерз
и упал на разлинованную собачьими лапами землю
холодные молнии
вздергивают темноту на свои шнуры
она извивается
трясется и стонет
стук каждого пальца дождя
о крыши
о кошек
о траурный марш
разлетается
брызгает
превращается в одно безразмерное лицо
оно смотрит вверх
рябится и стекает по тротуарам
он поцеловал это лицо всем телом
всей своей кровью
и это были самые большие брызги во всей этой истории

Вокруг дома был внутренний город – один из многих московских: закрытый от любых внешних дел, улиц, площадей и всего прочего. Дома выгораживали крупные и разветвлённые внутренние дворы кварталов, там росли деревья, были всякие домишки и детсадики. Деревья были большими, тяжелыми. Город же добирался в эти вовсе не окраинные края только по ниточке метро, продуктами и товарами во все три “Горбушки” (кроме музыкальной имелись ещё электротовары и рынок). Любой такой внутренний город был явно куда более тайным, чем китайский императорский. При этом – коллективный, общинный, только что не приходской. На удалении лишь двух-трех километров от своего источника государственные новости превращались здесь в отчужденный объект, уже вполне расфасованный, как в джутовой мешковине. Привезённый хоть из Индии, хоть из Махачкалы, торгуют которым с грузовиков на развес, отряхивая с вестей-новостей прилипшую-присохшую к ним землю-кровь.

Однажды проснешься утром и знать будешь,
то есть, почувствуешь - за углом поджидает ветер –
тот из девятой вечерней, с папиросой, опять без перчаток,
Вспомнишь все возможные скважины,
уголки, закутки, оболочки, стаканы, уловки, царапины,
вспомнишь, то есть, почувствуешь,
вспомнишь, то есть, понадеешься,
что сегодня не страстная первая,
не вторая и даже не улица,
ледяными пальцами сцеплена в этом городе облаков музыка
и с утра уже ходит, шатается, поселянка, дура заморская,
синекровая, пудрой покрытая,
ночью ясная, днем прикрытая,
клавишами твердо забытая,
в голом поле, нахально живучая, эх,
надежда на пробуждение,
нету дверцы и нету затворника,
есть картинка, но страшно смытая,
утром плакать примета верная –
ночью вьюга с порогом сцепится,
нету дверцы и нету сторожа,
где-то есть море, а в море лодочка,
в лодочке краски,
а я - не художница.

угадывать
чего в нас не
хватает. Тела,.
И спутника его на ду..,
На ша..
Надуйте мне воздушным шаром уши!
Я буду слышать!
Много слушать миль!
Я буду кость земли
Ты – криком

От переводчика:

Если засыпать Даугаву где-нибудь между мостами – Островным, Железнодорожным, Каменным, Вантовым или в районе пассажирского порта – Ригу наверное погубит водой. Трудно сказать, почему между городом и рекой живет известное отчуждение. Рига не стоит на Даугаве, она преодолевает ее мостами, а вообще они сами по себе – река и город. Мы мало гуляем по набережной, редко ходим в порт. В порту редко причаливают паромы. Дикие окраины подступают прямо к гранитной границе ойкумены – здесь шпана, не рискующая обычно заходить в центр города, отбирает мелочь у редких прохожих. Нам не нужна Даугава. Даугава шире Темзы, Невы, Сены, Москвы-реки, слишком широка наша небольшая река, чтобы левый берег ее не стал оппозицией городскому центру. Пешком кажется – далеко. Чтобы перебраться на другой берег, мы садимся в трамвай. Надо специально создавать поводы. Чтобы мы чаще ходили над водой – галерея-ковчег Noass пристает к дальнему берегу. Вот, после перерыва в несколько лет, возобновляются маршруты речных трамвайчиков до Межапарка..

Там, где раньше протекала речка Ридзене, заключенная ныне в трубы, вьется улица Ридзенес, а бульвар Даугавы соответственно мог бы стать самой широкой улицей в городе с многополосным движением и футуристическими многоуровневыми разъездами, с широкими пешеходными аллеями. В таком виде водная артерия могла бы вернуться в тело города. “Бульвар Даугавы” важен как компенсация недостаточности, как инъекция рижской мифологии в наше сознание. Здесь, как следы городского загрязнения, растворена рижская константа, которая претендует стать общим местом. Возможно, в будущем мы расхватаем этот текст и будем оперировать его элементами уже не задумываясь, не затрудняя себя указанием источника.

еще какие-то поползут по мурашкам
не обрезки волос после стрижки
под холодным ежиком собравшиеся за шкирку
займемся – молчит – массажиком
в горле першит пластмассовый ершик
разогрейте пожалуйста – молчит – но не страшно
и глядит исподлобья
от удовольствия так следят за тобой глазами
только металл с привкусом твоих губ
только камень

Здесь опубликованы стихи молодых латышских поэтов в наших переводах. Впервые эта подборка вышла под обложкой альманаха "Орбита 3" осенью 2001 года.

Как прощаться со снегом

Надо прощаться как тот человек, кто стоял посредине замершей Даугавы, на перекрестке рыбацких тропинок. Он стоял целый день и смотрел по сторонам. А потом лыжами вывел по снегу огромное сердце, которое с моста было видно и с берега.
Прощаться со снегом - это как с зимой прощаться. Поэтому лучше всего выбрать полянку в снегу и плюхнуться с тропинки в чистое, белое и мягкое. Аккуратно встать, сделать шаг в сторону и опять плюхнуться. Чтобы показать (изобразить), что сюда упал пораженный орел, нужно несколько раз руками помять по бокам разные стороны снега. Это будут крылья.

Здесь самая разборчивая речь –
беседа ветра с листьями. Все остальное – звуки, голоса –
стремится к тишине, подвластное
негласному закону здешней атмосферы.
Даже рупор, динамик, что по старой традиции
разносит бодрые мотивы над парком,
доносится как будто издалека.

Всё пешком,
не стою на остановках,
не звоню
из телефонных будок,
если нечем
протереть трубку или
не прикладываю
тогда к уху,
в кафе теперь
не могу обедать -
а раньше передавали
кружку по кругу,
брезгую дышать,
если людно,
брать сдачу,
заводить беседы,
чужие руки
не пожимаю,
свои - мою часто,
плюс еще
один минус -
пробовал счет открыть -
не могу подпись
одинаково поставить
даже два раза,
у меня поэтому
никогда не будет
своего дела,
а как ваши дела?
Обхватывая сказанное
ногами, садясь верхом
на своего пони, понимаю -
кажется, у наших детей
не будет инициалов -
как мы присоединим
к своим фамилиям
другие имена -
не представляю..

Как рождается слеза. Может ли кто-нибудь это сказать. Можно ли это сказать, раскладывая журавлей в шкафу. Можно ли это сказать, усаживаясь в раскладное кресло. Я – идиот. Как можно надеяться на ответ в этом здании субтитров. Как. Скажи. Ты. Ты скажи ты зачем растянулся в раскладном кресле. Что ты делаешь и почему не думаешь. Ты – субтитр. Понимаешь субтитр. Я – жеребенок с бесконечно длинным хвостом я бегу сквозь мокрых котов приконченных черепах. Ничего не понимаю. Понимаешь я в Минске. Город – безумие. Страна контрастов. Ты. Можешь ли ты это осознать. Ты, сидящий в раскладном кресле. Я думаю сомнений нет. Город мечты для урлы – карусели, детские горки, трубы качели принадлежат урле. Возьмем например хотя бы этот дом. 12 этажей. Тахта лифта скользит по чихающей аллее по нажатию кнопки этажа.

Город ангелов

Этот кувшин пуст как я сам
Мне давно всё равно, в универсам
Я куплю себе пива
Это будет красиво

Ванна наполняется быстро и мудро
Завтра может не быть, особенно утром
Вдруг звучит звонок
Я ещё не промок

Музыка раздевается как моя одежда
Сердце бьётся – это не надежда
Всё очень плохо
Меня зовут Лёха

Эта картина висит давно на стене
Последняя память обо мне
(Я скоро умру)
Зайди на ovum.ru

Теперь за кружкой пива
в известном заведении «Сто сестер»
он спешит всем признаться,
что хотел бы покинуть континет
как можно скорей.
Остров бы ему подошел
с холодной башней маяка
и камнями в птичьем помете,
с лесом и озером, крохотным,
но бездонным. А еще
ему нужна была бы красная «Хонда».
Он водрузил бы ее над обрывом
и камешками пулял в надменные стекла,
а иногда забирался бы
на переднее сиденье
и слушал радио,
хрустя рисовыми крекерами.

…а все оттого, что какая-нибудь штучка открепилась
и болтается просто так, без присмотра, -
левая перчатка, потерянная в самом конце зимы -
сунул мимо кармана, по рассеянности,
на сыром солнечном ветру,
она торчит на штакетине пальцами вверх,
осталась правая, выбросить жалко, а куда ее?
Или ветхие качели на ветке клена, в старом дворике
с множеством пахучих поленниц,
затрапезными автомобильными креслами с драной обивкой,
кошками всех мастей;
качельки водит ветер, туда-сюда, от зимы до лета,
размышляя от лености: качнуть ли ещё?
В траве - брелок со ржавыми ключами - чьи, от чего?
А я сам -
от чего...

У моря гуляют в вечерний час
пенсионеры —

некрещенные тридцатых годов
пионеры.

Скользя по песку по песку по песку
остывающему

из лабиринтов пермий и тул —
к морю варяжскому.

К морю холодному — прокомпостированные,
чуть теплые.

Уже — посторонние, на веки вечные
посюсторонние.

Как кому, а мне страшно — вдруг внуки домой
их не примут?

А может и внуки уже подросли
и сраму не имут.

так скажет ребенок «халва» – так сладко, так сладко!
так вязнут в зубах, так липнут
две строчки – такие вот, с ними бы
споткнуться на дымной аллее:

вкус спирта у сердца,
вкус спирта.

и повторится ли таяние
прерывистых, словно фламенко,
двух пальцев у воротничка?
и прочеркнет ли ласточка?

и в десны лизнет ли любовь - так сладко,
так сладко

Я хочу быть зимой, любимый
Помоги прошу – нет, не так
– Какие вьюги? Какие бури?
я хочу быть летом зима

– Нет я не буду расхлябанной лужей!
– Нет я не буду черт знает что!
Я буду
увидишь – буду!
я застыну как контрабас

– Дирижер! – первая скрипка!
– Дирижер! – черная ночь!
– Дирижер! – сердце не рвется так
оно понемногу
как слезы

– И, между прочим
не рановато ли?
– Что? – у вас уже кончилось время?
– Что? – и не чуточку дольше?
Любимый, проснись!
у меня не выходит
Любимый, мне не удалось
Соловьи – как же так?
тогда просто останемся здесь
в этом слякотном лете

Лучше не знать
и лучше тогда навеки
уснуть На нашей с тобой
долгой границе Там
где будет застрелен всякий
кто только посмеет
из Божьего следа Твой
волос поднять

Осмелюсь доложить
что открыл
твою памятную плиту
на которую можно бросать
слова старые мобильники
и медленно подпрыгивающие
разноцветные мячи
ничего особенного
вокруг не происходит
просто другая музыка
другая гравитация
только не нравятся больше
новые группы
названия не держатся в голове
все – чужие все – одинаковые
конечно у плиты
нет ничего общего с тобой
как и у меня

Я чувствую себя как император,
температура, степь, моя ли это
империя, бессильные халата
попытки запахнуться и надета
неправильно рубашка на меня.
Не совпадают пуговицы петлям -
что пальцы непослушные подводят,
за то чураюсь их и неприветлив
бываю до смешного - не подходят
мне эти степи, просто не идут.
Я чувствую себя так одиноко
без подданных. Все шире это чувство
и одиночество растет, хотя из окон,
похожих на абстрактное искусство,
знакомым потянуло сквозняком.

Торопитесь.
На тропах спит холод.
Человек одетый в подрамник картины
живых натюрмортов цветковый налет
ковыляет в траве полый жук.

Куда бы раздеться..
Разгладить морщины..
Моргать перестать,.
Стать поступью чище.
И тише, рассказывать зуд
под удавку гармони.

Но можно на слюни наматывать воздух
И плавать в печали со вспученным пузом.
В зарю руки тянут.
И тянут на шеи шестые недели
Я в ДэЛи.. хочу написать "МОЛОКО".

Как вам кажется..?
Торопитесь.
И раками пятьтесь,
На тропах спит холод.
Вдохни его слюни.
Он хочет раздеться.
Снять эГо картины
И плавать в печали
Шестые недели я в ДэЛи..
Хочу написать "МОЛОКО".
Но тянутся к шее
Гармонии давок
Плевок в зарю рук
И тянут в траву все высокие спины.
Не гнутся горбатые дальше лопаток.
А так бы хотелось стать поступью тише
И в чистой рубахе рассказывать зуд
Всем встречным в седьмые недели
Я в ДэЛи.. хочу написать.. ",,,,,,".

ЗНАЕШЬ…

Знаешь
У меня есть простыня
Свежая
Она впитала ветер
Ей не хватает лишь запаха тебя

А я такой сладкий
Что с трудом отгоняю осенних ос
Так пусть они сделают из меня мед
Чтобы ты могла брать по ложечке
Когда простудишься
Мы будем играть в доктора
Я буду хмурить брови
А ты упиваться своей беззащитностью

Температура 37,5
Помнишь о жарком лете?

Здравствуйте.

Я - заложник электропоездов, скрипящих и еле продвигающихся по ржавым рельсам, сквозь дикие леса берез, по железным мостам с ящиками для песка. Эти тупики и дерганья расписаний превращают мою жизнь в не мою жизнь, а в какое-то глупое ожидание, утешение, умножение. А эти контролеры - некормленные люди с щипцами в руках. От них - можно наблюдать гонки по горизонталям перрона - успел-не успел. Когда-нибудь я куплю себе машинку, быстрее ветра и бури, доеду до города и оставлю на платной стоянке.

* * *

Я буду слушать шум подземки
в городе, выстроенном из блестящих
оберток сигар по доллару и больше
за штуку и опять в этом плаще
и с этой сигаретой в зубах,
которая в общем-то не нужна
и от которой всегда остается
привкус горечи и ясновиденья,
я буду смотреть через все те же
темные очки в металлической оправе,
те, что мой отец купил еще в 60-х
в Берлине и носил двадцать лет,
и так, засунув руки в карманы
и притворяясь независимым,
я стану следить за тобой,
меняющей цвет кожи и разрез глаз
произвольно, как взбредет в голову
безголовому уличному потоку,
и вдруг вспомню о своей давней склонности
к небрежным ухмылкам моих героев
где-то в промежутках между ударами судьбы
и попытаюсь изобразить что-то подобное,
и тут неожиданно ты, на этот раз
в синем плаще и с иссиня-черной
цвета вороньего крыла
короткой стрижкой,
улыбнешься мне в ответ, как если бы
ты была актрисой и когда-то прежде
разыгрывала точно такую же ситуацию
в фильме француза с развевающимися бакенбардами
и теперь не смогла удержаться и улыбнулась
точно так же - коротко и взлохмаченно,
даже жалобно, но ободряюще,
словом, так, чтобы я отбросил
в сторону сигарету
и отправился завтракать
в противоположном направлении
бодрее обычного.

Уже осушены фонтаны,
монеты собраны со дна,
довольствоваться желудями
придется тем, кто опоздал.
По паркам псы пасутся. Стая
хвостами ворошит листву,
и мускулистыми носами
прохожим тычет под пальто.
Намордники мешают лаять
и что-то найденное съесть..
Задумчивыми пастухами
хозяева так каждый день
заката ждут.. И вот как раз -
им с крыши знак - посол японский
спускает флаг, вдыхая пар.
Круг красный смят.
Как село солнце
из-за домов, жаль, не видать!

Я хочу рассказать тебе простые истины,

Открыть тебе важные вещи.

Всегда открывай двери, входи в лифты,

Поднимайся на этажи, проходи по коридорам.

Всегда садись в машины, заводи двигатель,

Если зима, подожди, пока он прогреется.

Всегда трать деньги, но понемногу,

И только изредка трать все, что под рукой...

зачем я так кричал, что я электрик
ведь не электрик я

что на меня нашло

показывал руками на розетки
и льнул к щитку, и счетчик обнимал

никто не верит

вот справки, видите, вот документы
из всех карманов провода торчат

молчат и смотрят

да в пять минут замкну любые клеммы
не остановишь как начну паять

что вы за люди

качают головой с сомненьем
ты нам не нужен, говорят

нам бы электрика

Когда ветер всю ночь перебирает жесть,
а радио, смакуя, переходит на цифры,
просит оставаться на волне, не выходить из дома,
думаешь, вот ведь запали в какую-то складку:
ткань, может, просто скомкалась, а мы тут уже расположились,
расставили свои шаткие стулья, завели какой-никакой порядок,
привычку ходить куда-то по субботам.
А если решат разгладить? Пройдут утюгом, вытряхнут мелочь..
Оборвет провода.. Зашьют, наконец, подкладку.

а меж тем близилась годовщина изгнания из рая,

когда вечно беременный ангел с измазанным красным вареньем лицом
указал нам растительным жезлом (баклажан) на тропинку, уходящую от калитки,
и мы понуро плелись по извилистым дорогам светлой и жесткой земли,
потирая плечи от тяжкой ноши и уши от заливавшей их краски.

приблизительно через час мы вышли на шоссе, стопанули частника и разъехались.

Я прибыл на поэтический фестиваль в Грузию с чемоданом, полным книг. Еще у меня была бутылка бальзама для старинного друга моего отца и фотоаппарат SONY Cybershot. Я потерял этот фотоаппарат в Батуми, когда мы смотрели построенные там французами музыкальные фонтаны. Карточка на 2 Гб была почти полна снимками...

Чем бесстрастней, «объективней» подход составителя, тем хуже для результата. Взялся за антологию – не смей раздавать всем сестрам по серьгам! Всего лучше в таких случаях явные несправедливости, предпочтения и отталкивания, то и другое – вызывающее, сильное, вплоть до страсти.

сегодня как никогда прежде как никогда вовсе не хватает твоего присутствия
свет бардачится по карнизу не проникая в комнату как никогда прежде

брось кость высыпь порошок в горло пафосу. происходящего –
они перешли дорогу не одной траурной процессии; им остается расчесывать на коже "могильные кости" или подыхать лизнувши
ты не нужна даже будучи в [...] ты не облетаешь моей боли ты тупа и бессильна сегодня
как никогда. Деревья, помнящие (ты не нужна) о своих белых цветах, помнят более.
открой прошлогоднюю свою шкатулку-бэнто вытряхни что давно хотел
сюда вытряхнуть теперь можно
прежде я не тосковал так сильно.

Самая нежная существует на Стеклянной горе, на другой окраине города.
Каждое мгновение рядом с ней – необыкновение.
Я люблю её, эту принцессу – и в этом вся моя ars poetica.

Иногда она отбывает в Альпы или Малую Азию – наделяя меня
кошками, попугаями и трёхкомнатным беспокойством. Стоит проститься –
и обретают силу все её безобидные заклинания.

Знать бы, что они значат, а так я теряю рассудок,
чтобы убыстрить время – предаюсь поликлинике,
погружаюсь в кардиографию и к тому же перестаю следить,

чем живёт мир фотограмм. И ночами воссоздаю
немоту наших словес и речений, их орфограцию и
пунктуарность. Перебеливаю стократно каждое

слово, посягнувшее отразить её совершенство,
хочу ясней осознать полную несбыточность языковых
соответствий, а всё моё чистописательство – только одно

бесконечное исправление замеченных промахов

Она зашла на кухню, открыла шкафчик, вынула коробочку со всякими маленькими пакетиками, взяла порошок дрожжей, высыпала в тарелку, вскипятила воду, вылила её в порошок. Помешала пальцем, помешала, пока не получилась кашица. Пошла в ванную комнату и нанесла себе на лицо. Маска для лица. Хочешь развлекаться, заботься о себе – так она сказала...

#

хэй йо
во рту кислый
вкус от рук
несет каким-то каучуковым
дымом

не смотри на меня так

ну да
я не рублю в испанском языке
ну да
я вчера сомлел
while dancing tango
а еще вчера воскресли
все застреленные кеннеди
с инкрустированными улыбками
на лицах

Все люди- братья, я обниму китайца – попевал, бывало, дедушка в образе смущённого своим хорошим настроением старого бузы. Когда я рассказала про это одному местному полосатому другу в облупленной ванной туманного Альбиона, он чуть не заподозрил нас всех «там» в расизме и нетолерантности по отношению к Китаю. Формально он был тоже, как и все граждане, нерасистом, толерантным ко всем на свете, вежливым и порядочным до скуки. А сам в прошлом вежливо отсиживал регулярные занудные обеды вместе с родителями, которые передали ему по наследству только густые волосы и дружелюбие – обеды у соседей, до маразма довольных жизнью, с которыми они все не имели ничегошеньки общего – даже вместе взятые и со всем своим утроенным доброжелательством. Потом он как-то опомнился, отрастил дреды и назвал вещи своими именами: традиции, непонятность, свобода, вива анархия...

Три образа Швеции

метро дискотека ратуша

поезд метро опаздывает
на перроне не протолкнуться
вдруг какая-то женщина
начинает во весь голос
разглагольствовать о Божьей любви
все разговоры стихают
мы терпеливо пережидаем
слышно отлично
могла бы и не кричать
Швеция – страна что смущенно молчит

вот диск-жокей заводит последний номер
но площадка пуста
никто не танцует
все ушли
кроме одинокой девчонки
она лежит под столом
в позе зародыша
вся музыка для нее

он шнурует кроссовки
на диване у телевизора
на нем спортивный костюм
Как ему трудно сдвинуться с места
Но наконец он убеждает себя
что время пришло пора

щеки мои в огне
лоб - в ледяном стекле
я еще мальчик. Мне
двадцать и девять лет
в облаке чистоты
ангел встал за спиной
а за стеною ты
(капитальной стеной)
мама, постель, уют
проповедь о тепле
гости тебе поют
песни военных лет
наша с тобой звезда
спрятана на груди
я еще мальчик. Да
власть моя впереди

Мне дал приют один незнакомый облысевший фермер-свиновод. Я помогала ему в его трех свинарниках. В ярко освещенных огромных свинарниках я была со свиньями одна. Свиньям все равно, как ты выглядишь, они поднимают голову, когда проходишь мимо, и снова ее опускают. В одном из свинарников был молодой хряк, который каждое утро беспрепятственно по нему бегал. Он перепрыгивал через ограду загона и бегал по проходам свинарника, слишком шустро, чтобы его можно было без труда поймать. Он бредил побегом, иногда ему удавалось перехитрить меня и выскочить во двор, когда я по утрам входила в свинарник. На небольшом лугу на задворках я часами ловила его. Он никогда не был на свободе, но, как маленький лев, мужественно продирался сквозь траву, которая была выше его.

Одержимые ангелами жены носят под сердцем великанов и гномов,
покупают кофе, зубные щетки,
отпускают шутки про врачей и чукчей.
Толстый рыжий мальчик красным карандашом
закрашивает карту города –
понемногу пропадают улицы,
увальни-великаны, карлики, русалки и оборотни
занимают покинутое людьми место.
Только маленькая потерявшаяся японская туристка
фотографирует заброшенный куда-то
красный карандаш.

Терпеть не могу вещи (по преимуществу – свитера),
которые покрываются катышками,
но заниматься их удалением мне почему-то нравится –
наверное, меня это успокаивает,
вносит гармонию в мои отношения с тем,
что я на себя надеваю.

Нравится совершать подобные действия –
незамысловатые,
не требующие каких-то особых усилий,
специальных навыков,
но потребляющие усидчивость и терпение.
Тратить их совсем не жалко,
потому что это дисциплинирует тело
и упорядочивает мысли.

Заниматься этим может каждый,
но не каждый извлечёт из этого пользу.

легко потерять слух если престарелый таксист умничает всю дорогу
ладно бы говорил о девочках и контрабандных сигаретах
которыми торгует всю жизнь так ведь нет - пытается обратить
в какую-то религию что ли голос его перестаешь слышать за окном
немые картинки становятся телевизионным сопровождением
к поющему в салоне барду а сам таксист уже только открывает рот
невпопад поглядывая то на тебя то на дорогу..

Правила внутреннего распорядка

Я ничего против не говорил, посмотрел, помолчал, вздохнул, сел за свой стол. И другим ничего не сказал, только с  некоторыми поделился, что я об этом думаю.

Меня ведь никто и не спрашивал, все втихаря сделали, так что потом ничего нельзя было изменить.

Только после услышал, кто-то говорил, что дальше всё будет по другому — всё уже заранее расскажут, некоторым даже сначала будут показывать, и между собой ничего нельзя будет говорить, и, упаси Бог, на стороне что-нибудь рассказать. Так я другим и сказал, и кто-то был до того туп, что пошел спрашивать, правда ли так будет.

Теперь все на нас очень сердиты, говорят, будут  неприятности. Это меня немного расстроило, но вслух я этого не сказал. Только сидел в нашей комнате у своего стола, тогда вошла она, оглядела помещение и уходя сказала: «Тут же никого нет».

Хотя могло быть и так. Абра-кадабра. И появилось пол-литра. Абра-кадабра. И появилась компания. Может, втроём, может, вчетвером, неважно. Абра-кадабра. И нету больше бутылки. Компания, однако, осталась. Абра-кадабра. Компания и не думает расходиться. Абра-кадабра? Компании до лампочки, они с надеждой посматривают на меня, кое-кто даже пытается взывать к моей совести. А совести мне не нужно, мне нужно спокойствие. Абра-кадабра! Махнув рукой на волшебство, я закрываюсь в своей комнате. Дверь запираю, а ключ выбрасываю в окно. Кончено, - думаю я и укладываюсь в постель, поглубже засовывая голову под одеяло. Теперь будет спокойствие. Абра-кадаб...

На самом-то деле кататься здесь запрещено
на велосипеде но к дому так ближе
и в темноте ощущаешь почти как во сне
что упадешь ничего ничего не случится
Обычный ориентир потусторонний неоновый свет
Вот или вот самолеты летят над спортполем
направляясь кто в Хельсинки кто в Вилльманстранд
Горят и мигают огни
Обычно я думаю
пока я вращаю педали в пределах спортполя
что там в облаках стюардессы на каблуках...

Ты знаешь: нужно быть писателем XXI века. Молодым. Сильным. Агрессивным. Прошли те времена, когда писателями были седоглавые дряхлые старички или старушки в толстых очках и вязанках, скорее напоминающие блинных бабушек. Еще бы, им никто не верит. Ты смотришь на свое отражение в окне очередного электронного магазина. Что бы могли сказать эти старики? Люди интуитивно ощущают - для разговора о делах нового времени им не хватит компетентности. И кого интересует история, которая, на самом деле, вовсе не история, а видение одного несчастного слепого типа, закрывшегося у себя в комнате. Кого интересуют бытовые дрязги, когда ты сам живешь так, что на счетах твоих уикэндовских пирушек четырех-, пяти- и даже шестизначные числа. С дороги, Достоевский. Мы не вернемся на место преступления. Потому что мы не помним, где, что, с кем и почему мы делали. По поводу нас не имеет смысла говорить ни о гомо-, ни о гетеро-, ни о бисексуальности. Мы не помним, рядом с кем мы завалились в постель и мы не знаем, рядом с кем мы проснемся. Нам по барабану. Нам нужна экстремальная литература. Cтарым писателям говорят: “If you so clever then show me the MONEY”. Такое говорят один единственный раз. Если им нечего показать, их забывают.

хочешь измениться – сиди в машине
в которой уснули и друг и водитель
изморозь ветра
грязные лица дождя
воздух замерз
и упал на разлинованную собачьими лапами землю
холодные молнии
вздергивают темноту на свои шнуры
она извивается
трясется и стонет
стук каждого пальца дождя
о крыши
о кошек
о траурный марш
разлетается
брызгает
превращается в одно безразмерное лицо
оно смотрит вверх
рябится и стекает по тротуарам
он поцеловал это лицо всем телом
всей своей кровью
и это были самые большие брызги во всей этой истории

Вокруг дома был внутренний город – один из многих московских: закрытый от любых внешних дел, улиц, площадей и всего прочего. Дома выгораживали крупные и разветвлённые внутренние дворы кварталов, там росли деревья, были всякие домишки и детсадики. Деревья были большими, тяжелыми. Город же добирался в эти вовсе не окраинные края только по ниточке метро, продуктами и товарами во все три “Горбушки” (кроме музыкальной имелись ещё электротовары и рынок). Любой такой внутренний город был явно куда более тайным, чем китайский императорский. При этом – коллективный, общинный, только что не приходской. На удалении лишь двух-трех километров от своего источника государственные новости превращались здесь в отчужденный объект, уже вполне расфасованный, как в джутовой мешковине. Привезённый хоть из Индии, хоть из Махачкалы, торгуют которым с грузовиков на развес, отряхивая с вестей-новостей прилипшую-присохшую к ним землю-кровь.

Однажды проснешься утром и знать будешь,
то есть, почувствуешь - за углом поджидает ветер –
тот из девятой вечерней, с папиросой, опять без перчаток,
Вспомнишь все возможные скважины,
уголки, закутки, оболочки, стаканы, уловки, царапины,
вспомнишь, то есть, почувствуешь,
вспомнишь, то есть, понадеешься,
что сегодня не страстная первая,
не вторая и даже не улица,
ледяными пальцами сцеплена в этом городе облаков музыка
и с утра уже ходит, шатается, поселянка, дура заморская,
синекровая, пудрой покрытая,
ночью ясная, днем прикрытая,
клавишами твердо забытая,
в голом поле, нахально живучая, эх,
надежда на пробуждение,
нету дверцы и нету затворника,
есть картинка, но страшно смытая,
утром плакать примета верная –
ночью вьюга с порогом сцепится,
нету дверцы и нету сторожа,
где-то есть море, а в море лодочка,
в лодочке краски,
а я - не художница.

угадывать
чего в нас не
хватает. Тела,.
И спутника его на ду..,
На ша..
Надуйте мне воздушным шаром уши!
Я буду слышать!
Много слушать миль!
Я буду кость земли
Ты – криком

От переводчика:

Если засыпать Даугаву где-нибудь между мостами – Островным, Железнодорожным, Каменным, Вантовым или в районе пассажирского порта – Ригу наверное погубит водой. Трудно сказать, почему между городом и рекой живет известное отчуждение. Рига не стоит на Даугаве, она преодолевает ее мостами, а вообще они сами по себе – река и город. Мы мало гуляем по набережной, редко ходим в порт. В порту редко причаливают паромы. Дикие окраины подступают прямо к гранитной границе ойкумены – здесь шпана, не рискующая обычно заходить в центр города, отбирает мелочь у редких прохожих. Нам не нужна Даугава. Даугава шире Темзы, Невы, Сены, Москвы-реки, слишком широка наша небольшая река, чтобы левый берег ее не стал оппозицией городскому центру. Пешком кажется – далеко. Чтобы перебраться на другой берег, мы садимся в трамвай. Надо специально создавать поводы. Чтобы мы чаще ходили над водой – галерея-ковчег Noass пристает к дальнему берегу. Вот, после перерыва в несколько лет, возобновляются маршруты речных трамвайчиков до Межапарка..

Там, где раньше протекала речка Ридзене, заключенная ныне в трубы, вьется улица Ридзенес, а бульвар Даугавы соответственно мог бы стать самой широкой улицей в городе с многополосным движением и футуристическими многоуровневыми разъездами, с широкими пешеходными аллеями. В таком виде водная артерия могла бы вернуться в тело города. “Бульвар Даугавы” важен как компенсация недостаточности, как инъекция рижской мифологии в наше сознание. Здесь, как следы городского загрязнения, растворена рижская константа, которая претендует стать общим местом. Возможно, в будущем мы расхватаем этот текст и будем оперировать его элементами уже не задумываясь, не затрудняя себя указанием источника.

еще какие-то поползут по мурашкам
не обрезки волос после стрижки
под холодным ежиком собравшиеся за шкирку
займемся – молчит – массажиком
в горле першит пластмассовый ершик
разогрейте пожалуйста – молчит – но не страшно
и глядит исподлобья
от удовольствия так следят за тобой глазами
только металл с привкусом твоих губ
только камень

Здесь опубликованы стихи молодых латышских поэтов в наших переводах. Впервые эта подборка вышла под обложкой альманаха "Орбита 3" осенью 2001 года.

Как прощаться со снегом

Надо прощаться как тот человек, кто стоял посредине замершей Даугавы, на перекрестке рыбацких тропинок. Он стоял целый день и смотрел по сторонам. А потом лыжами вывел по снегу огромное сердце, которое с моста было видно и с берега.
Прощаться со снегом - это как с зимой прощаться. Поэтому лучше всего выбрать полянку в снегу и плюхнуться с тропинки в чистое, белое и мягкое. Аккуратно встать, сделать шаг в сторону и опять плюхнуться. Чтобы показать (изобразить), что сюда упал пораженный орел, нужно несколько раз руками помять по бокам разные стороны снега. Это будут крылья.

Здесь самая разборчивая речь –
беседа ветра с листьями. Все остальное – звуки, голоса –
стремится к тишине, подвластное
негласному закону здешней атмосферы.
Даже рупор, динамик, что по старой традиции
разносит бодрые мотивы над парком,
доносится как будто издалека.

Всё пешком,
не стою на остановках,
не звоню
из телефонных будок,
если нечем
протереть трубку или
не прикладываю
тогда к уху,
в кафе теперь
не могу обедать -
а раньше передавали
кружку по кругу,
брезгую дышать,
если людно,
брать сдачу,
заводить беседы,
чужие руки
не пожимаю,
свои - мою часто,
плюс еще
один минус -
пробовал счет открыть -
не могу подпись
одинаково поставить
даже два раза,
у меня поэтому
никогда не будет
своего дела,
а как ваши дела?
Обхватывая сказанное
ногами, садясь верхом
на своего пони, понимаю -
кажется, у наших детей
не будет инициалов -
как мы присоединим
к своим фамилиям
другие имена -
не представляю..

Как рождается слеза. Может ли кто-нибудь это сказать. Можно ли это сказать, раскладывая журавлей в шкафу. Можно ли это сказать, усаживаясь в раскладное кресло. Я – идиот. Как можно надеяться на ответ в этом здании субтитров. Как. Скажи. Ты. Ты скажи ты зачем растянулся в раскладном кресле. Что ты делаешь и почему не думаешь. Ты – субтитр. Понимаешь субтитр. Я – жеребенок с бесконечно длинным хвостом я бегу сквозь мокрых котов приконченных черепах. Ничего не понимаю. Понимаешь я в Минске. Город – безумие. Страна контрастов. Ты. Можешь ли ты это осознать. Ты, сидящий в раскладном кресле. Я думаю сомнений нет. Город мечты для урлы – карусели, детские горки, трубы качели принадлежат урле. Возьмем например хотя бы этот дом. 12 этажей. Тахта лифта скользит по чихающей аллее по нажатию кнопки этажа.

Город ангелов

Этот кувшин пуст как я сам
Мне давно всё равно, в универсам
Я куплю себе пива
Это будет красиво

Ванна наполняется быстро и мудро
Завтра может не быть, особенно утром
Вдруг звучит звонок
Я ещё не промок

Музыка раздевается как моя одежда
Сердце бьётся – это не надежда
Всё очень плохо
Меня зовут Лёха

Эта картина висит давно на стене
Последняя память обо мне
(Я скоро умру)
Зайди на ovum.ru

Теперь за кружкой пива
в известном заведении «Сто сестер»
он спешит всем признаться,
что хотел бы покинуть континет
как можно скорей.
Остров бы ему подошел
с холодной башней маяка
и камнями в птичьем помете,
с лесом и озером, крохотным,
но бездонным. А еще
ему нужна была бы красная «Хонда».
Он водрузил бы ее над обрывом
и камешками пулял в надменные стекла,
а иногда забирался бы
на переднее сиденье
и слушал радио,
хрустя рисовыми крекерами.

…а все оттого, что какая-нибудь штучка открепилась
и болтается просто так, без присмотра, -
левая перчатка, потерянная в самом конце зимы -
сунул мимо кармана, по рассеянности,
на сыром солнечном ветру,
она торчит на штакетине пальцами вверх,
осталась правая, выбросить жалко, а куда ее?
Или ветхие качели на ветке клена, в старом дворике
с множеством пахучих поленниц,
затрапезными автомобильными креслами с драной обивкой,
кошками всех мастей;
качельки водит ветер, туда-сюда, от зимы до лета,
размышляя от лености: качнуть ли ещё?
В траве - брелок со ржавыми ключами - чьи, от чего?
А я сам -
от чего...

У моря гуляют в вечерний час
пенсионеры —

некрещенные тридцатых годов
пионеры.

Скользя по песку по песку по песку
остывающему

из лабиринтов пермий и тул —
к морю варяжскому.

К морю холодному — прокомпостированные,
чуть теплые.

Уже — посторонние, на веки вечные
посюсторонние.

Как кому, а мне страшно — вдруг внуки домой
их не примут?

А может и внуки уже подросли
и сраму не имут.

так скажет ребенок «халва» – так сладко, так сладко!
так вязнут в зубах, так липнут
две строчки – такие вот, с ними бы
споткнуться на дымной аллее:

вкус спирта у сердца,
вкус спирта.

и повторится ли таяние
прерывистых, словно фламенко,
двух пальцев у воротничка?
и прочеркнет ли ласточка?

и в десны лизнет ли любовь - так сладко,
так сладко

Я хочу быть зимой, любимый
Помоги прошу – нет, не так
– Какие вьюги? Какие бури?
я хочу быть летом зима

– Нет я не буду расхлябанной лужей!
– Нет я не буду черт знает что!
Я буду
увидишь – буду!
я застыну как контрабас

– Дирижер! – первая скрипка!
– Дирижер! – черная ночь!
– Дирижер! – сердце не рвется так
оно понемногу
как слезы

– И, между прочим
не рановато ли?
– Что? – у вас уже кончилось время?
– Что? – и не чуточку дольше?
Любимый, проснись!
у меня не выходит
Любимый, мне не удалось
Соловьи – как же так?
тогда просто останемся здесь
в этом слякотном лете

Лучше не знать
и лучше тогда навеки
уснуть На нашей с тобой
долгой границе Там
где будет застрелен всякий
кто только посмеет
из Божьего следа Твой
волос поднять

Осмелюсь доложить
что открыл
твою памятную плиту
на которую можно бросать
слова старые мобильники
и медленно подпрыгивающие
разноцветные мячи
ничего особенного
вокруг не происходит
просто другая музыка
другая гравитация
только не нравятся больше
новые группы
названия не держатся в голове
все – чужие все – одинаковые
конечно у плиты
нет ничего общего с тобой
как и у меня

Я чувствую себя как император,
температура, степь, моя ли это
империя, бессильные халата
попытки запахнуться и надета
неправильно рубашка на меня.
Не совпадают пуговицы петлям -
что пальцы непослушные подводят,
за то чураюсь их и неприветлив
бываю до смешного - не подходят
мне эти степи, просто не идут.
Я чувствую себя так одиноко
без подданных. Все шире это чувство
и одиночество растет, хотя из окон,
похожих на абстрактное искусство,
знакомым потянуло сквозняком.

Торопитесь.
На тропах спит холод.
Человек одетый в подрамник картины
живых натюрмортов цветковый налет
ковыляет в траве полый жук.

Куда бы раздеться..
Разгладить морщины..
Моргать перестать,.
Стать поступью чище.
И тише, рассказывать зуд
под удавку гармони.

Но можно на слюни наматывать воздух
И плавать в печали со вспученным пузом.
В зарю руки тянут.
И тянут на шеи шестые недели
Я в ДэЛи.. хочу написать "МОЛОКО".

Как вам кажется..?
Торопитесь.
И раками пятьтесь,
На тропах спит холод.
Вдохни его слюни.
Он хочет раздеться.
Снять эГо картины
И плавать в печали
Шестые недели я в ДэЛи..
Хочу написать "МОЛОКО".
Но тянутся к шее
Гармонии давок
Плевок в зарю рук
И тянут в траву все высокие спины.
Не гнутся горбатые дальше лопаток.
А так бы хотелось стать поступью тише
И в чистой рубахе рассказывать зуд
Всем встречным в седьмые недели
Я в ДэЛи.. хочу написать.. ",,,,,,".

ЗНАЕШЬ…

Знаешь
У меня есть простыня
Свежая
Она впитала ветер
Ей не хватает лишь запаха тебя

А я такой сладкий
Что с трудом отгоняю осенних ос
Так пусть они сделают из меня мед
Чтобы ты могла брать по ложечке
Когда простудишься
Мы будем играть в доктора
Я буду хмурить брови
А ты упиваться своей беззащитностью

Температура 37,5
Помнишь о жарком лете?

Здравствуйте.

Я - заложник электропоездов, скрипящих и еле продвигающихся по ржавым рельсам, сквозь дикие леса берез, по железным мостам с ящиками для песка. Эти тупики и дерганья расписаний превращают мою жизнь в не мою жизнь, а в какое-то глупое ожидание, утешение, умножение. А эти контролеры - некормленные люди с щипцами в руках. От них - можно наблюдать гонки по горизонталям перрона - успел-не успел. Когда-нибудь я куплю себе машинку, быстрее ветра и бури, доеду до города и оставлю на платной стоянке.

* * *

Я буду слушать шум подземки
в городе, выстроенном из блестящих
оберток сигар по доллару и больше
за штуку и опять в этом плаще
и с этой сигаретой в зубах,
которая в общем-то не нужна
и от которой всегда остается
привкус горечи и ясновиденья,
я буду смотреть через все те же
темные очки в металлической оправе,
те, что мой отец купил еще в 60-х
в Берлине и носил двадцать лет,
и так, засунув руки в карманы
и притворяясь независимым,
я стану следить за тобой,
меняющей цвет кожи и разрез глаз
произвольно, как взбредет в голову
безголовому уличному потоку,
и вдруг вспомню о своей давней склонности
к небрежным ухмылкам моих героев
где-то в промежутках между ударами судьбы
и попытаюсь изобразить что-то подобное,
и тут неожиданно ты, на этот раз
в синем плаще и с иссиня-черной
цвета вороньего крыла
короткой стрижкой,
улыбнешься мне в ответ, как если бы
ты была актрисой и когда-то прежде
разыгрывала точно такую же ситуацию
в фильме француза с развевающимися бакенбардами
и теперь не смогла удержаться и улыбнулась
точно так же - коротко и взлохмаченно,
даже жалобно, но ободряюще,
словом, так, чтобы я отбросил
в сторону сигарету
и отправился завтракать
в противоположном направлении
бодрее обычного.

Уже осушены фонтаны,
монеты собраны со дна,
довольствоваться желудями
придется тем, кто опоздал.
По паркам псы пасутся. Стая
хвостами ворошит листву,
и мускулистыми носами
прохожим тычет под пальто.
Намордники мешают лаять
и что-то найденное съесть..
Задумчивыми пастухами
хозяева так каждый день
заката ждут.. И вот как раз -
им с крыши знак - посол японский
спускает флаг, вдыхая пар.
Круг красный смят.
Как село солнце
из-за домов, жаль, не видать!